Прошло два-три дня. Я на занятиях. Смирно сижу на корточках, в руках у меня грифельная доска и мелок, отец привез из Дханбада с заработков. Пишу буквы. Мальчишки вокруг галдят и дерутся. Учитель спит.

В дверях класса появляется Кишан. Делает мне знаки.

— Что случилось? Мы куда?

Кишан помалкивает.

— Мне книжку взять с собой? А мелок? 

 — Возьми, — говорит. И подталкивает меня к выходу.

Наша семья очень потратилась на свадьбу и приданое. Отец занял денег у Аиста. Надо отдавать должок. Все мои родственники будут работать на Аиста.  Это не дело, что я хожу в школу. Либо сам богатей меня приметил, либо его сборщик податей. Хватит мне дурака валять, пора браться за дело. 

Кишан привел меня в чайную, сложил ладони и поклонился хозяину. Я тоже поклонился. 

— Кто таков? — скосил на меня глаза хозяин.  Он сидел под огромным портретом Махатмы Ганди.

«Влип», — мелькнуло у меня.

— Мой брат, — сказал Кишан. — Возьмите его. 

Он выволок из глубины чайной мангал, усадил меня перед ним, притащил мешок угля, достал уголек, положил на кирпич, раздавил и высыпал измельченную массу в мангал.

— Сильнее, — сказал он мне, когда пришла моя очередь крошить уголь. — Еще сильнее.  Наконец у меня получилось. Кишан поднялся на ноги.

— Мелко-намелко раздавишь каждый уголек из мешка.

Немного погодя подошли двое мальчишек из школы и уставились на меня. Потом к ним присоединилась еще парочка, и еще. Послышалось хихиканье. 

— Какой зверь рождается один на целое поколение? — спросил кто-то из мальчишек. 

— Угольщик, — ответил ему другой.

Последовал взрыв смеха.

— Не гляди на них, — прошипел Кишан. — Пусть идут своей дорогой.

Сам он не сводил с меня глаз.

— Злишься, что тебя забрали из школы?

Я промолчал.

— Не нравится колоть уголь?

Я ничего не ответил.

Он стиснул самый большой кусок угля:

— Представь себе, что вот это — моя голова. Увидишь, как легко дело пойдет.

Да, ведь его тоже забрали из школы. После свадьбы двоюродной сестры Миры. Закатили пир горой, нечего сказать.

Работать в чайной. Крошить уголь. Вытирать столы. Экая неудача. Ужас, да?

Качнуть чашу весов в другую сторону, изменить ход событий, обратить дурное в хорошее — вот задача предпринимателя.

Завтра ближе к полуночи, господин Цзябао, я продолжу свой рассказ. Объясню, почему все так здорово получилось с чайной и как она научила меня многому, чего не преподают ни в одной школе. А сейчас мне пора перестать пялиться на люстру и заняться делом.  Уже почти три ночи. Бангалор пробуждается. У американцев заканчивается рабочий день (и начинается у меня). Надо торопиться, сейчас парни и девушки из бизнес-центра будут разъезжаться по домам. Тут лучше быть начеку. Тут лучше посидеть на телефоне. 

Я не держу сотового по очевидным причинам: радиоволны, как всем нам известно, вредно воздействуют на мозг, ужимают яйца и иссушают семя, — и теперь сижу в кабинете. Вдруг кто-нибудь позвонит, вдруг ЧП какое!

Если ЧП, мне обязательно звонят. 

Посмотрим-ка быстренько, что там на меня есть еще...

К тексту прилагается фотография, смазанная, нечеткая, плохо пропечатавшаяся — видать, в каком-то полицейском подразделении полиграфическое оборудование очень уж древнее. На фото меня было не узнать, даже когда плакат украшал стену вокзала, а уж про изображение на экране компьютера и говорить нечего, расплывчатый контур лица, большие глаза навыкате, щетинистые усы. Подойдет доброй половине мужчин в Индии.

Напоследок, господин Премьер, хочу высказать замечание по поводу недостатков в работе индийской полиции. Наверное, целый фургон ребят в хаки — не меньше, дело-то важное — прибыл в Лаксмангарх разбираться с моим исчезновением. Допросили хозяина чайной, учинили погром у лавочников, пристали к рикшам, взяли за жабры учителя. Он в детстве воровал? А со шлюхами спал? Допрашивать они умеют.  Душу вынут. Человека два уж точно «признались» им во всем.

Но самое важное место они точно упустили из виду, слона-то и не приметили.

Не настоящего слона, конечно. Я про Черный Форт.

Сколько раз я просил Кусум отвести меня на вершину холма и показать мне форт изнутри. Ты трус, отвечала она мне, ты помрешь со страху. Где-то среди стен прячется огромная ящерица, самая большая на свете.

Что мне оставалось — только смотреть на крепость издали. Продолговатые бойницы розовели на рассвете и золотились на закате, над бастионами синело небо, по ночам луна освещала полуразрушенные валы, а по стенам с визгом носились обезьяны и поминутно устраивали драки, словно в них вселились души мертвых воинов, которым никак не закончить завязавшуюся некогда схватку.

Мне хотелось к ним.

Икбал, один из четырех лучших поэтов на свете (еще Руми, Мирза Галиб и четвертый, тоже мусульманин, имя которого я забыл), написал: рабы остаются рабами, ибо красота мира от них ускользает.

Это правда — лучше и не скажешь. 

Великий был поэт, этот самый Икбал, хоть и мусульманин.

(Кстати, господин Премьер, заметили, что все четыре величайших поэта — мусульмане? Неувязочка выходит. Ведь сегодня в какого мусульманина ни ткни, либо неграмотный, либо дом собирается взорвать. А мусульманки в черных паранджах с головы до пят. Странно, правда? Если разгадаете загадку, черкните мне по электронке.)

Еще ребенком я остро чувствовал прекрасное. Судьба раба была не для меня.

Кусум как-то раз увидела, как я таращусь на форт, — шла за мной от самого дома до пруда. Вечером она сказала отцу:

— Он стоял разинув рот, совсем как его матушка, бывало. Не выйдет из него ничего путного, точно тебе говорю.

Лет в тринадцать я таки решился и отправился в форт один. Перебрался на тот берег, вскарабкался по склону и уже готов был вступить под своды, как огромная черная тень преградила мне дорогу. Я бросился наутек, скатился вниз к пруду... Даже кричать не мог, до того перепугался.

Это была корова, издали я хорошо ее разглядел. Но вернуться уже не хватило духу.

Так я до форта и не добрался, хотя пробовал еще не раз. В решающую минуту нападал страх и я поворачивал обратно.

В двадцать четыре (жил я уже в Дханбаде и работал у мистера Ашока шофером), после долгой отлучки, я приехал на машине в Лаксмангарх, привез хозяина с женой на экскурсию. Эта поездка оказалась для меня очень важной, как-нибудь соберусь и опишу ее подробно. Пока скажу только, что, пока мистер Ашок и Пинки-мадам отдыхали после обеда, я отправился к форту. Переплыл пруд, поднялся по склону и впервые ступил на вожделенную землю. Ничего особенного — осыпавшиеся стены, стая пугливых обезьян, не спускавших с меня глаз. С крепостной стены я бросил взгляд на родную деревню, увидел башню храма, рынок, сверкнула на солнце сточная канава. А вот и мой дом и темное облачко перед ним — буйволица. Самый прекрасный вид на свете. 

И тут я совершил мерзость. Неописуемую мерзость. Я откинулся назад, набрал побольше слюны и с размаху плюнул на свою деревню. И еще раз. И еще. А потом спустился по круче, напевая песенку. 

Через восемь месяцев я перережу мистеру Ашоку глотку.